[…]
Мне предъявлено обвинение в сокрытии звания и нерегистрации. Я уже заявил, что виновным себя не признаю. Теперь я считаю долгом дать по этому поводу подробные объяснения.
1) Скрывать свое звание сенатора я не мог, потому что меня знали в Сочи очень многие именно как сенатора. Если кто-нибудь при первом знакомстве спрашивал меня, не сенатор ли я, я всегда отвечал: «да, бывший сенатор». Раз я не отрицал своего звания, значит, я его не скрывал; отрицать же его было бы безумием, так как в таком маленьком городке, как Сочи, все отлично знают друг друга. Официальных вопросов мне раньше никогда не задавалось по поводу моего прежнего звания, а потому скрывать его не было даже случая. Другого звания я и не мог указывать. Когда же явился повод говорить о моем звании официально, то я сказал даже больше, чем требовалось. Произошло это, кажется, в августе прошлого года, когда я, состоя членом съезда ремесленников и секретарем союза Иглы, узнал, что существует декрет, по которому я не могу быть членом профсоюза, как бывший чиновник 3 класса. Я тотчас же пошел к председателю секции т. Цалю и сообщил ему, что я выхожу из союза, потому что я бывший сенатор и бывший директор Департамента полиции. В тот же день я подал письменное заявление о выходе из союза.
Некоторые члены говорили мне, что я могу остаться в союзе, если общее собрание это допустит, но я категорически отказался от этой комбинации, не желая навлекать какие бы то ни было неприятности на союз. Конечно, причина моего выхода стала известна большинству членов союза, и было бы смешно при таких условиях скрывать свое звание. Знало это и политбюро, которое следило за мной, но ничего преступного в моей жизни не открыло. Если бы я имел намерение скрывать свое звание, то, конечно, не оставался бы в Сочи и не жил бы под своей фамилией. Все в моей жизни было открыто: я ни от кого и ни от чего не прятался.
2) Что касается до нерегистрации вопреки приказу от августа 1920 г. №…1, то я утверждаю, что по буквальному смыслу этого приказа, я регистрироваться не должен был. В нем говорится о воинских чинах, о военных чиновниках и чиновниках военного времени. Ни к одной из этих категорий я не подхожу, так как Сенат, конечно, к военным учреждениям не относится, и в этом сомнения быть не может. Также точно и Департамент полиции был учреждением чисто гражданского ведомства, входя в состав Министерства внутренних дел, а не военного. При этом я должен пояснить, что чины Департамента полиции вовсе не были чинами полиции. Этот Департамент был частью Центрального управления Министерства внутренних дел, совершенно так же, как отдел управления есть часть исполкома, и, хотя этому отделу подчинена милиция, но служащие отдела от этого не делаются чинами милиции. Вся прежняя полиция принадлежала к составу того же Министерства внутренних дел и была всегда учреждением гражданского, а не военного ведомства. Из этого ясно, что я никогда по моей прежней службе не был ни чиновником военного ведомства, ни чиновником военного времени, под которыми понимаются чиновники, призванные на службу по законам военного времени. Ни одной минуты я не служил в учреждениях белых, относясь вполне отрицательно к их программе и тактике. Таким образом, я, хотя и проживал на территории белых, до занятия ее красными, но ни на службе у белых не состоял, ни к числу военных чиновников и чиновников военного времени не принадлежал, а потому, согласно точному смыслу упомянутого приказа, регистрироваться не должен был.
Я глубоко убежден, что эти объяснения будут приняты как доказательства моей невиновности в предъявленном мне обвинении.
Остается, следовательно, возможность преследовать меня за прежнюю службу по Департаменту полиции. В этом отношении я должен прежде всего объяснить, что, хотя мне совершенно не известны действующие теперь законы об уголовной ответственности, но везде и всюду существует так называемый институт давности, на основании которого преступления по истечении установленных сроков не могут быть наказуемы. Хотя в моей службе по Департаменту не было преступлений, но если даже смотреть на самую эту службу, как на преступление, то ведь оно имело место 12 лет тому назад, т.е. покрыто более чем самой большой земской давностью. Кроме того, существует декрет высшей советской власти о том, что прежние служебные действия, совершенные до революции, предаются забвению. При таких условиях, казалось бы, мне не может быть предъявлено обвинение за то, что было 12 лет тому назад. В момент революции я уже не был активным работником в прежнем правительстве, так как после меня было шесть директоров Департамента, а сам я был членом Сената, то есть учреждения, которое считалось архивным. С момента же ухода моего из Департамента, круто повернулось и все направление моих мыслей и деятельности. Я с 1909 года отдался научной работе, избрав для исследования богатейшую и наименее известную окраину нашу – Центральный Кавказ с его высокогорьями. До 1914 года я без перерыва работал по этой задаче и при участии нескольких сотрудников создал единственный у нас труд о горном Кавказе. Труд этот, вместе с относящимися к нему картами, приложен к моему делу. Он еще не окончен и предстоит еще немало авторской работы, чтобы завершить это сочинение, которое уже признано имеющим общегосударственное значение. Закончить его я не мог сначала из-за начавшейся войны, когда прекратили работу картографические заведения, а потом из-за отсутствия бумаги и др. пособий. С начала войны я вступил в работники по оказанию помощи участникам и жертвам войны и под флагом красного креста работал в Петербурге и на Западном фронте до революции, когда наши отряды распались. Поэтому научные работы мои остановились, и мне оставалось только ждать, когда в России наладится жизнь настолько, чтобы я мог получить возможность снова спокойно, не отдавая себя всецело повседневным домашним заботам о пропитании семьи, отдаться научным занятиям. Для их успешности нужна не только подходящая домашняя обстановка, но и такие пособия, как картографические заведения, бумага и т.п. Я имел в виду и теперь надеюсь представить свой труд высшей власти, как только налаженная жизнь сможет дать мне те условия, при которых я мог бы закончить мои работы.
Этот очерк моей жизни после ухода из Департамента полиции достаточно доказывает, как далеко я стоял от всякой политики, которая мне стала прямо-таки противной. Я отказывался и при старом режиме от назначений, а очутившись на территории Добрармии, предпочел зарабатывать хлеб изделием пирожков и продажею их. Когда промысел этот стал убыточен из-за дороговизны муки, я при тех же белых начал изучать портновское ремесло, а при красно-зеленых уже начал исполнять заказы. Ремесло это дало мне заработка гораздо больше, чем служба, и сблизило меня с рабочим классом, с которым я вполне сжился. Насколько я сблизился с ним и был полезен товарищам-рабочим видно из заявления, поданного Секцией Иглы по поводу моего ареста. Из этого заявления ясно, что я не спрятал своих знаний интеллигентного человека, а отдал их прямо, непосредственно той рабочей среде, которая в них нуждается. Среда эта относилась ко мне с полным доверием, потому что видела и понимала, что я тоже бедный труженик и отдаю свои силы общему нашему делу вполне искренне. Многие товарищи высказывались мне, что они уважают меня именно за то, что я смело перешел из «верхов» в простые рабочие, не скрылся от современных условий жизни и всецело отдался общим интересам трудящихся. Неужели же рабочая власть может поставить все это мне в вину, а не оценит мою деятельность так, как оценили сами рабочие?
Мне был, между прочим, предложение вопрос: доверяю ли я советской власти? Ответ на этот вопрос я дал уже до прихода советской власти в Сочи. Я имел полную возможность уехать за границу, тем более, что в то время жизнь даже на Принцевых островах рисовалась очень заманчиво. Но я не воспользовался этим потому, что по доходившим до меня сведениям, советская власть предала забвению прежнюю службу чиновников до революции и по основе своей программы оказывала всякое покровительство трудящимся. При таких условиях, как я думал, я мог спокойно оставаться на родине – и остался. В том выразилось несомненно мое полное доверие к советской власти. Теперь я арестован и мне вторично приходится стоять лицом к лицу с отношением ко мне советской власти. В силу давности и декретов ВСЯ моя прежняя деятельность должна быть предана забвению и не только на словах, но и на деле, т.е. за нее я не должен быть преследуем ни прямо, ни косвенно, в виде разных мер, установленных практикой карательных учреждений. Словом – если мое прошлое будет предано ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ, искреннему забвению – я должен буду проникнуться совершённым доверием к советской власти и ее органам. Что же касается до моей деятельности со времени начала революции и до последнего момента, то я вполне за это спокоен: нет и не может быть ни малейшего намека на какую бы то ни было мою контрреволюционную деятельность, а вся жизнь моя в течение последнего времени доказывает, что я, стоя абсолютно вне всякой политики, являлся только скромным, честным тружеником, отдававшим вместе с тем свои знания нуждающемуся в них трудовому народу. Смею думать, что преследованию за это я не подлежу. В заключение я должен указать, что мне уже 57 лет и что я болен неизлечимой болезнью сердца, сделавшей меня уже инвалидом. На моих руках остается семья из жены и ребенка, и все мои помыслы и остатки сил я посвятил только двум целям: пропитанию семьи и возможности закончить мои научные труды. Больше у меня нет ничего впереди, и я верю, что советская власть, не стремящаяся к мести за далекое прошлое, даст мне возможность скоро вернуться к выполнению моих скромных житейских и научных задач. Если мои научные труды, как это уже признано раньше и очевидно теперь, имеют общеполезное значение, особенно теперь, когда соввласть стремится развить производительные силы страны, то для нее возникает вопрос, что полезнее для страны: наказать ли меня, больного и совершенно не опасного старика, или же дать мне возможность закончить мою важную для Кавказа работу. Ответа на это я жду с нетерпением, так как силы мои из-за болезни и в тюремной обстановке падают очень быстро.
М. Трусевич
ЦА ФСБ.[…]. Д. Р28540. Л. 46 – 55. Автограф.
1 В тексте оставлен пропуск.