Господину министру юстиции
Заключенного в Петроградской крепости, члена Государственного совета, сенатора М.И. Трусевича
Объяснение
6-го сего марта я был арестован в Государственной Думе по Вашему, господин министр юстиции, распоряжению в качестве бывшего директора Департамента полиции, т.е. лица, стоявшего во главе учреждения, в котором сосредоточивалась охрана прежнего государственного и общественного строя, поэтому прежде всего я должен пояснить те побуждения, при наличности которых я принял это назначение в 1906 г., т.е. одиннадцать лет тому назад, по предложению бывшего председателя Совета министров, покойного П. А. Столыпина. Не только для меня, но для всего служилого класса, для колоссального большинства имущих классов, крестьянства и др[угих] слоев населения в то время представлялось невозможным отказаться от существовавшего строя. Я не был единицей, стоявшей за этот строй во что бы то ни стало; я был одним из миллионов, которые думали так же. С течением событий я, как и многие другие, поколебались в своих взглядах, о чем я упомяну ниже, но тогда мы имели нравственное право отстаивать господствовавший порядок вещей. В этом нас укреплял тот ужасающий террор, который господствовал в 1906 г., когда ежедневно убивались сотни людей, часто ни в чем не повинных, совершались грабежи, поджоги и др[угие] тяжкие преступления, в которых властвовала больше разнузданная толпа, чем идея политической борьбы. Смею думать, что всякий строй должен бороться с подобными явлениями. Однако же, принимая пост директора Департамента, я не шел на него с исключительной целью борьбы с революционным движением. В одинаковой, если даже не в большей мере, я сознавал необходимость дать место широким реформам в области полицейского дела в России, и вся деятельность моя по Департаменту полностью подтвердила эти мои убеждения. Первой задачей в этом направлении, вполне одобренной П. А. Столыпиным при приглашении меня на должность, было придание Департаменту полиции роли чисто полицейского органа, с устранением из него тех наслоений, которые делали его учреждением общегосударственного влияния. Поэтому немедленно по вступлении в должность я настоял на удалении из Департамента разных отраслей, касавшихся сношений с организациями, рептилий и др[угих] функций, не имеющих чисто полицейского характера. Полиции и жандармам было циркулярно воспрещено входить в состав каких бы то ни было, хотя бы и правых, организаций. Департамент был освобожден от непосредственного соприкосновения с политическим розыском и от него были отделены агентура и филеры, так как я понимал, что, производя непосредственно розыск, Департамент не мог быть контролирующим органом. Организуя политический розыск для решительной борьбы с террором (особенно разросшимся благодаря выступлениям фракции максималистов), я принимал все меры и к борьбе с провокацией, т.е. созданием политических преступлений служащими или их негласными агентами. В этом направлении издан ряд циркуляров, а некоторые уличенные в провокации чины и агенты были преданы суду и осуждены.
Насколько мне известно, до меня Департамент полиции вовсе не касался общей полиции. Я дал этому делу самое широкое развитие, прежде всего пригласив к сотрудничеству нескольких лиц прокурорского надзора, я предпринял с одобрения министра П. А. Столыпина и его бывшего товарища А. А. Макарова, целый ряд ревизий полицейских учреждений, из которых некоторые привели к привлечению виновных к ответственности (между прочим, и дело б[ывшего] Московского градоначальника Рейнбота). Затем, найдя в хаотическом положении дело сыска по общеуголовным делам, я немедленно приступил к реорганизации этого дела, для чего был выработан законопроект, принятый затем Государственной Думой. Для подготовки начальников сыскных отделений я учредил курсы при Департаменте. Выбор и деятельность этих лиц была поставлена под контроль прокуроров. Для обслуживания гласным путем полицейских вопросов мной создан первый орган в России «Вестник полиции». Независимо от этого под руководством А.А. Макарова было приступлено к ряду реформ общегосударственного значения. Прежде всего я приступил к разработке основных положений общей полицейско-жандармской реформы. Для этого я ездил в Лондон, Париж, Берлин и Гамбург, где изучал вопросы организации общей (наружной) полиции и главное – об освобождении ее от тех неполицейских функций (вручение повесток, взыскание штрафов, налогов и т.п.), благодаря которым наша русская полиция лишена возможности отдавать все свои силы прямому назначению и восстанавливает систематически против себя население. Огромная работа по составлению основ полицейской реформы была исполнена под моим руководством и при непосредственном моем участии, а затем, по разработке этих оснований в комиссии А.А. Макарова, вылилась в законопроект, находящийся в Государственной Думе. Кроме того при моем ближайшем участии созданы законопроекты: о полицейском уставе, долженствующем заменить старый Устав о предупр[еждении] и прес[ечении] прест[уплений]; об исключительных положениях (взамен положений об охране) и о неприкосновенности личности. Всю эту обширнейшую законодательную работу удалось выполнить в каких-нибудь два года, причем я могу смело удостоверить, что в направлении упорядочения полицейского дела в России не было сделано никогда столько, сколько в эти два года.
Все это я привожу для того, чтобы снять с себя возможный упрек в том, что я вел Департамент в шорах угнетения освободительного движения. Видя ослабление террористического и революционного движения в 1907 и 1908 гг., я знал, что это явление следует приписать не только работе Департамента полиции и его органов, но главное – широкому повороту общественного мнения в сторону деятельности П.А. Столыпина и его ближайших сотрудников, из которых я в подведомственной мне сфере сделал все возможное для моих сил для упорядочения полицейского дела. Поднявшись, благодаря этой работе, значительно выше интересов политического и иного розыска, я к середине 1908 г. стал стремиться уйти от него, т.е. покинуть Департамент. Однако необходимость закончить законопроекты для внесения их в Думу вынудила меня остаться в должности до конца этого года, когда мне уже было обещано к 1 января 1909 г. назначение в Сенат. Назначение генер[ала] Курлова товарищем министра вызвало некоторую задержку в моем уходе для ознакомления его и моего преемника с делами Департамента, и наконец ровно восемь лет тому назад (март 1909 г.) я ушел в 1-й Департамент Сената.
Не знаю, часто ли бывают в людях такие коренные перевороты, какой произошел во мне в это время. Оставаясь верным подданным государя и сохранив в себе идейную преданность русской государственной самобытности, я в сфере моей деятельности совершенно переродился. Со всякой политической деятельностью я порвал окончательно и бесповоротно, не только отказавшись от какой-либо связи с общественно-политической работой, но даже с персоналом того учреждения, где я служил. Никогда в течение этих восьми лет я не поинтересовался делами Департамента полиции или судьбой моих подчиненных, и только неожиданное назначение меня для расследования действий ген[ерала] Курлова и охраны во время убийства Столыпина вернуло меня на время к соприкосновению с этой сферой, но уже не в качестве руководителя ее, а следователя над ней. Выполнив эту до крайности тяжелую задачу, я дал судебной власти материал для предания виновных суду, и если он не состоялся, то не по моей вине. Могу только сказать, что прекращение этого дела нанесло серьезный удар и моим основным взглядам. После этого расследования и во время его я оставался непоколебимо верным моему решению не возвращаться к какой бы то ни было политической деятельности. В 1910 г. я категорически отказался от поддержанного тремя министрами предложения принять должность товарища министра внутренних дел. Затем, когда в 1915 или 1916 г. в прессе появились указания на предполагаемое назначение мое по тому же ведомству, я дал понять кому следует, что ни на какие должности я не пойду, а останусь в Сенате. Вся моя энергия направилась совершенно в иную сферу. Тотчас по оставлении Департамента полиции, я, вступив в члены Географического общества, занялся исследованием неведомых высокогорных областей Кавказа, приступив к составлению описания их. Для этого я ежегодно совершал экскурсии в горы этого края и постепенно привлек к участию в моем труде некоторых русских ученых и туристов, а затем и почти всех исследователей Кавказа – иностранцев. Обширный труд, осветивший богатейший край Центрального Кавказа, почти закончен, и о нем подробнее я упоминаю в особом прошении на Ваше, господин министр, прошении1. Работа эта занимала все мое время, свободное от службы по Сенату. Как только началась война, я с первых же ее дней отдался всецело помощи нашим героям-воинам, о чем также подробно я изложил в упомянутом прошении, указав в нем, насколько необходима и сейчас моя работа в этой области. Все это ярко очерчивает меня как человека, бесповоротно отрекшегося от политической деятельности не в силу сложившихся обстоятельств, а исключительно по доброй воле, по изменившемуся в нем воззрению на задачи его деятельности. На склоне моей жизни я обзавелся семьей, состоящей теперь из жены и двухлетней малютки, и в интересах ее обеспечения принял назначение в Государственный совет. Это совершенно нормальное повышение для каждого сенатора. Однако же с первых же шагов этой новой службы я увидел, что мне придется вернуться к политике, хотя бы в сфере законодательства, и это настолько оказалось не отвечающим моему настроению, что я открыто высказал это нескольким сенаторам и даже обсуждал определенно вопрос о возможности возвращения в Сенат с сохранением звания члена Госуд[арственного] Совета.
Итак, я могу утверждать, что совершившийся на этих днях государственный переворот застал меня не на посту, охранявшем старый строй. Я уже принадлежу к числу «былых» людей, давно отбросивших всякое оружие политической борьбы и едва ли было бы справедливо привлекать к ответу таких лиц, ибо тогда границы подобному привлечению нет. Как меня не тронули удары террора в бытность мою в активной армии правительства, несмотря на то, что я никогда не прятался, а открыто ходил и ездило по городу без охраны, так забыли о мне и теперь. В то время как в течение шести дней происходили аресты представителей власти и политических деятелей – меня оставили в покое. Быть может, я поступил жестоко в отношении моей семьи, оставив ее в эти дни без попечения; быть может, мне следовало воспользоваться возможностью, совершенно доступной, уехать и даже скрыться, но я поступил иначе: я сам пришел в Госуд[арственную] Думу и заявил о себе, оставшись в ее помещении на свободе, хотя знал, что судьба моя передана в Ваши, господин министр, руки. Сделал все это я, рискуя жизнью, только для того, чтобы новый строй убедился в полной моей лояльности и вере в то, что объявленная им идея справедливости будет приложена и к моей судьбе.
Теперь, вероятно, мне предстоит суд, но прежде чем решить этот вопрос, примите, господин министр, во внимание изложенные выше обстоятельства моей жизни и деятельности в течение последних лет. Если необходимо осудить отошедший в вечность строй в лице его представителей, то для этого не нужно вести под жестокие удары людей, давно ушедших с политической арены, так как всякая кара над ними была бы уже актом одной мести за давно прошедшее. Я твердо верю, что на этот путь не встанут руководители нового строя в светлые дни возрождающейся России. Поэтому я усердно прошу Вас, господин министр, когда по обстоятельствам момента наступит возможность освободить меня – сделать это в возможной скорости, не подвергая меня напрасным испытаниям. Я могу заверить Вас, что и впредь я останусь таким же лояльным гражданином, каким был в день моего ареста, и что я всегда готов буду служить всеми силами счастью России, если силы мои понадобились бы отечеству.
М. Трусевич
10 марта 1917 г.
ГАРФ. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 72. Л.10-14 об. Автограф.
1 Так в документе.